Интересные рецензии пользователей на книгу Шагреневая кожа Оноре Бальзак: В данном романе к раскрылся, как автор мистического произведения. В этом произведении описываются источники пороков, но так же есть и место искренним, чистым чувствам, что дает. по мотивам романа Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа». мюзикл в 2-х действиях.
403 Permission Denied
Csgocalculator - сервис мгновенной оценки скинов cs2 csgo. Все что вам нужно авторизоватся на сайте и указать вашу торговую ссылку. После чего наш алгоритм соберет информацию о стоимости скинов cs2 в вашем инвентаре и расчитает среднее значение.
К браслету есть длинные серьги из мягко свисающей галюша и колье-ошейник. Кольца странно закручены и похожи на сушеный инжир. На фото представлен один из браслетов коллекции, из галюша с серыми бриллиантами круглой огранки, сапфирами кабошонами и белым золотом: Интересно! Уход Хотя шагреневая кожа очень прочная и износостойкая, как любой коже ей противопоказан перегрев, прямые солнечные лучи и вода. Для очистки изделий рекомендуется использовать сухую или чуть влажную мягкую ткань. Масляные пятна с шагрени удаляют кукурузным крахмалом.
Для ухода за тиснеными изделиями не используют крема, их чистят специальной эмульсией, которая помогает сохранять фактуру. Для сохранения зернистой структуры изделий из шагрени ее необходимо обрабатывать специальными увлажняющими средствами. Заключение Шагреневая кожа — это плотный и прочный материал с характерным зернистым рисунком.
Здесь, на земле, ничто не осуществляется полностью, кроме несчастья. Когда молодой человек вошел в залу, там было уже несколько игроков. Три плешивых старика развалясь сидели вокруг зеленого поля; их лица, похожие на гипсовые маски, бесстрастные, как у дипломатов, изобличали души пресыщенные, сердца, давно уже разучившиеся трепетать даже в том случае, если ставится на карту неприкосновенное имение жены. Молодой черноволосый итальянец, с оливковым цветом лица, спокойно облокотился на край стола и, казалось, прислушивался к тем тайным предчувствиям, которые кричат игроку роковые слова: «Да! Семь или восемь зрителей стояли, выстроившись в ряд, как на галерке, и ожидали представления, которое им сулила прихоть судьбы, лица актеров, передвижение денег и лопаточек.
Эти праздные люди были молчаливы, неподвижны, внимательны, как толпа, собравшаяся на Гревской площади, когда палач отрубает кому-нибудь голову. Высокий худой господин в потертом фраке держал в одной руке записную книжку, а в другой — булавку, намереваясь отмечать, сколько раз выпадет красное и черное. То был один из современных Танталов, живущих в стороне от наслаждений своего века, один из скупцов, играющих на воображаемую ставку, нечто вроде рассудительного сумасшедшего, который в дни бедствий тешит себя несбыточной мечтою, который обращается с пороком и опасностью так же, как молодые священники — с причастием, когда служат раннюю обедню. Напротив игрока поместились пройдохи, изучившие все шансы игры, похожие на бывалых каторжников, которых не испугаешь галерами, явившиеся сюда, чтобы рискнуть тремя ставками и в случае выигрыша, составлявшего единственную статью их дохода, сейчас же уйти. Два старых лакея равнодушно ходили взад и вперед, скрестив руки, и по временам поглядывали из окон в сад, точно для того, чтобы вместо вывески показать прохожим плоские свои лица. Кассир и банкомет только что бросили на понтеров тусклый, убийственный взгляд и сдавленным голосом произнесли: «Ставьте! Молчание стало словно еще глубже, головы с любопытством повернулись к новому посетителю. Неслыханное дело!
При появлении незнакомца отупевшие старики, окаменелые лакеи, зрители, даже фанатик-итальянец — решительно все испытали какое-то ужасное чувство. Надо быть очень несчастным, чтобы возбудить жалость, очень слабым, чтобы вызвать симпатию, очень мрачным с виду, чтобы дрогнули сердца в этой зале, где скорбь всегда молчалива, где горе весело и отчаяние благопристойно. Так вот именно все эти свойства и породили то новое ощущение, которое расшевелило оледеневшие души, когда вошел молодой человек. Но разве палачи не роняли порою слез на белокурые девичьи головы, которые они должны были отсечь по сигналу, данному Революцией? С первого же взгляда игроки прочли на лице новичка какую-то страшную тайну; в его тонких чертах сквозила грустная мысль, выражение юного лица свидетельствовало о тщетных усилиях, о тысяче обманутых надежд! Мрачная бесстрастность самоубийцы легла на его чело матовой и болезненной бледностью, в углах рта легкими складками обрисовалась горькая улыбка, и все лицо выражало такую покорность, что на него было больно смотреть. Некая скрытая гениальность сверкала в глубине этих глаз, затуманенных, быть может, усталостью от наслаждений. Не разгул ли отметил нечистым своим клеймом это благородное лицо, прежде чистое и сияющее, а теперь уже помятое?
Доктора, вероятно, приписали бы этот лихорадочный румянец и темные круги под глазами пороку сердца или грудной болезни, тогда как поэты пожелали бы увидеть в этих знаках приметы самозабвенного служения науке, следы бессонных ночей, проведенных при свете рабочей лампы. Но страсть более смертоносная, чем болезнь, и болезнь более безжалостная, чем умственный труд и гениальность, искажали черты этого молодого лица, сокращали эти подвижные мускулы, утомляли сердце, которого едва лишь коснулись оргии, труд и болезнь. Когда на каторге появляется знаменитый преступник, заключенные встречают его почтительно, — так и в этом притоне демоны в образе человеческом, испытанные в страданиях, приветствовали неслыханную скорбь, глубокую рану, которую измерял их взор, и по величию молчаливой иронии незнакомца, по нищенской изысканности его одежды признали в нем одного из своих владык. На молодом человеке был отличный фрак, но галстук слишком вплотную прилегал к жилету, так что едва ли под ним имелось белье. Его руки, изящные, как у женщины, были сомнительной чистоты, — ведь он уже два дня ходил без перчаток. Если банкомет и даже лакеи вздрогнули, так это оттого, что очарование невинности еще цвело в хрупком и стройном его теле, в волосах, белокурых и редких, вьющихся от природы. Судя по чертам лица, ему было лет двадцать пять, а порочность его казалась случайной. Свежесть юности еще сопротивлялась опустошениям неутоленного сладострастия.
Во всем его существе боролись мрак и свет, небытие и жизнь, и, может быть, именно поэтому он производил впечатление чего-то обаятельного и вместе с тем ужасного. Молодой человек появился здесь, словно ангел, лишенный сияния, сбившийся с пути. И все эти заслуженные наставники в порочных и позорных страстях почувствовали к нему сострадание — подобно беззубой старухе, проникшейся жалостью к красавице девушке, которая вступила на путь разврата, — и готовы были крикнуть новичку: «Уйдите отсюда! Ход этот возбудил такой интерес, что старики ставки не сделали; однако итальянец с фанатизмом страсти ухватился за увлекавшую его мысль и поставил все свое золото против ставки незнакомца. Кассир забыл произнести обычные фразы, которые с течением времени превратились у него в хриплый и невнятный крик: «Ставьте! Зрители все как один готовы были видеть развязку драмы в судьбе этой золотой монеты, последнюю сцену благородной жизни; их глаза, прикованные к роковым листкам картона, горели, но, несмотря на все внимание, с которым они следили то за молодым человеком, то за картами, они не могли заметить и признака волнения на его холодном и покорном лице. Что-то вроде глухого хрипа вырвалось из груди итальянца, когда он увидел, как один за другим падают на сукно сложенные банковые билеты, которые ему бросал кассир. А молодой человек только тогда постиг свою гибель, когда лопаточка протянулась за его последним наполеондором.
Слоновая кость тихо стукнулась о монету, и золотой с быстротою стрелы докатился до кучки золота, лежавшего перед кассой. Незнакомец медленно опустил веки, губы его побелели, но он тут же открыл глаза снова; точно кораллы, заалели его губы, он стал похож на англичанина, для которого в жизни не существует тайн, и исчез, не пожелав вымаливать себе сочувствие тем душераздирающим взглядом, который часто бросают на зрителей игроки, впавшие в отчаяние. Сколько событий произошло на протяжении одной секунды, и как много значит один удар игральных костей! Он, чего доброго, бросится в реку, — отозвался один из завсегдатаев, оглядев игроков, которые все были знакомы между собой. Все оглянулись на счастливого игрока, который дрожащими руками пересчитывал банковые билеты. Проигравшийся незнакомец, уходя, позабыл о шляпе, но старый сторожевой пес, заметивший жалкое ее состояние, молча подал ему это отрепье; молодой человек машинально возвратил номерок и спустился по лестнице, насвистывая «Di tanti palpiti» [1] так тихо, что сам едва мог расслышать эту чудесную мелодию. Вскоре он очутился под аркадами Пале-Рояля, прошел до улицы Сент-Оноре и, свернув в сад Тюильри, нерешительным шагом пересек его. Он шел точно в пустыне; его толкали встречные, но он их не видел; сквозь уличный шум он слышал один только голос — голос смерти; он оцепенел, погрузившись в раздумье, похожее на то, в какое впадают преступники, когда их везут от Дворца правосудия на Гревскую площадь, к эшафоту, красному от крови, что лилась на него с 1793 года.
Есть что-то великое и ужасное в самоубийстве. Для большинства людей падение не страшно, как для детей, которые падают с такой малой высоты, что не ушибаются, но когда разбился великий человек, то это значит, что он упал с большой высоты, что он поднялся до небес и узрел некий недоступный рай. Беспощадные должны быть те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у пистолетного дула. Сколько молодых талантов, загнанных в мансарду, затерянных среди миллиона живых существ, чахнет и гибнет перед лицом скучающей, уставшей от золота толпы, потому что нет у них друга, нет близ них женщины-утешительницы! Стоит только над этим призадуматься — и самоубийство предстанет перед нами во всем своем гигантском значении. Один Бог знает, сколько замыслов, сколько недописанных поэтических произведений, сколько отчаяния и сдавленных криков, бесплодных попыток и недоношенных шедевров теснится между самовольною смертью и животворной надеждой, когда-то призвавшей молодого человека в Париж. Всякое самоубийство — это возвышенная поэма меланхолии. Всплывет ли в океане литературы книга, которая по своей волнующей силе могла бы соперничать с такою газетной заметкой: «Вчера, в четыре часа дня, молодая женщина бросилась в Сену с моста Искусств»?
Перед этим парижским лаконизмом все бледнеет — драмы, романы, даже старинное заглавие: «Плач славного короля Карнаванского, заточенного в темницу своими детьми», — единственный фрагмент затерянной книги, над которым плакал Стерн, сам бросивший жену и детей… Незнакомца осаждали тысячи подобных мыслей, обрывками проносясь в его голове, подобно тому, как разорванные знамена развеваются во время битвы. На краткий миг он сбрасывал с себя бремя дум и воспоминаний, останавливаясь перед цветами, головки которых слабо колыхал среди зелени ветер; затем, ощутив в себе трепет жизни, все еще боровшейся с тягостною мыслью о самоубийстве, он поднимал глаза к небу, но нависшие серые тучи, тоскливые завывания ветра и промозглая осенняя сырость внушали ему желание умереть. Он подошел к Королевскому мосту, думая о последних прихотях своих предшественников. Он улыбнулся, вспомнив, что лорд Каслри, прежде чем перерезать себе горло, удовлетворил низменнейшую из наших потребностей и что академик Оже, идя на смерть, стал искать табакерку, чтобы взять понюшку. Он пытался разобраться в этих странностях, вопрошал сам себя, как вдруг, прижавшись к парапету моста, чтобы дать дорогу рыночному носильщику, который все же запачкал рукав его фрака чем-то белым, он сам себя поймал на том, что тщательно стряхивает пыль. Дойдя до середины моста, он мрачно посмотрел на воду. Он ответил ей простодушной улыбкой, выражавшей всю безумную его решимость, но внезапно вздрогнул, увидав вдали, на Тюильрийской пристани, барак с вывеской, на которой огромными буквами было написано: «спасение утопающих». Перед мысленным его взором вдруг предстал г-н Даше во всеоружии своей филантропии, приводя в движение добродетельные весла, коими разбивают головы утопленникам, если они на свою беду покажутся из воды; он видел, как г-н Даше собирал вокруг себя зевак; выискивал доктора, готовил окуривание; он читал соболезнования, составленные журналистами в промежутках между веселой пирушкой и встречей с улыбчивой танцовщицей; он слышал, как звенят экю, отсчитываемые префектом полиции лодочникам в награду за его труп.
Мертвый, он стоит пятьдесят франков, но живой — он всего лишь талантливый человек, у которого нет ни покровителей, ни друзей, ни соломенного тюфяка, ни навеса, чтобы укрыться от дождя, — настоящий социальный нуль, бесполезный государству, которое, впрочем, и не заботилось о нем нисколько. Смерть среди бела дня показалась ему отвратительной, он решил умереть ночью, чтобы оставить обществу, презревшему величие его души, неопознанный труп. И вот с видом беспечного гуляки, которому нужно убить время, он пошел дальше по направлению к набережной Вольтера. Когда он спустился по ступенькам, которыми оканчивается мост, на углу набережной его внимание привлекли старые книги, разложенные на парапете, и он чуть было не приценился к ним. Но тут же посмеялся над собой, философически засунул руки в жилетные карманы и снова двинулся беззаботной своей походкой, в которой чувствовалось холодное презрение, — как вдруг с изумлением услышал поистине фантастическое звяканье монет у себя в кармане. Улыбка надежды озарила его лицо, скользнув по губам, она облетела все его черты, его лоб, зажгла радостью глаза и потемневшие щеки. Этот проблеск счастья был похож на огоньки, которые пробегают по остаткам сгоревшей бумаги; но его лицо постигла судьба черного пепла — оно опять стало печальным, как только он, быстро вытащив руку из кармана, увидел три монеты по два су. Мальчишка-трубочист с черным одутловатым лицом, весь в саже, одетый в лохмотья, протянул руку к этому человеку, чтобы выпросить у него последний грош.
Стоявший в двух шагах от маленького савойяра старый нищий, робкий, болезненный, исстрадавшийся, в жалком тряпье, сказал грубым и глухим голосом: — Сударь, подайте сколько можете, буду за вас Бога молить… Но когда молодой человек взглянул на старика, тот замолчал и больше уже не просил, — быть может, на мертвенном этом лице он заметил признаки нужды более острой, чем его собственная. Незнакомец бросил мелочь мальчишке и старику и сошел с тротуара набережной, чтобы продолжать путь вдоль домов, — он больше не мог выносить душераздирающий вид Сены. Подходя к магазину эстампов, этот полумертвец увидел, как из роскошного экипажа выходит молодая женщина. Он залюбовался очаровательной особой, беленькое личико которой красиво окаймлял атлас нарядной шляпы. Его пленил стройный ее стан, грациозные движения. Спускаясь с подножки, она слегка приподняла платье, и видна была ее нога, тонкие контуры которой отлично обрисовывал белый, туго натянутый чулок. Молодая женщина вошла в магазин и занялась покупкой альбомов, коллекций литографий; она заплатила несколько золотых, они блеснули и звякнули на конторке. Молодой человек, прикинувшись, что рассматривает выставленные у входа гравюры, устремил на прекрасную незнакомку самый пронизывающий взгляд, какой только способен бросить мужчина, и ответом ему был тот беззаботный взор, которым случайно окидывают прохожих.
С его стороны то было прощание с любовью, с женщиной! Но этот последний, страстный призыв не был понят, не взволновал сердца легкомысленной женщины, не заставил ее ни покраснеть, ни опустить глаза. Что он для нее значит? Еще один восхищенный взгляд, еще одно возбужденное ею желание, и вечером она самодовольно скажет: «Сегодня я была премиленькая». Молодой человек отошел к другому окну и не обернулся, когда незнакомка садилась в экипаж. Лошади тронули, и этот последний образ роскоши и изящества померк, как должна была померкнуть и его жизнь. Он пошел вялой походкой вдоль магазинов, без особого интереса рассматривая образцы товаров в витринах. Когда кончились лавки, он стал разглядывать Лувр, Академию, башни собора Богоматери, башни Дворца правосудия, мост Искусств.
Все эти сооружения, казалось, принимали унылый вид, отражая серые тона неба, бледные просветы между туч, которые придавали какой-то гневный облик Парижу, подверженному, подобно хорошенькой женщине, необъяснимо капризным сменам уродства и красоты. Сама природа как будто задумала привести умирающего в состояние скорбного экстаза. Весь во власти тлетворной силы, чье расслабляющее действие находит себе посредника во флюидах, пробегающих по нашим нервам, он чувствовал, что его организм неприметно становится как бы текучим. Муки этой агонии сообщили всему волнообразное движение: людей, здания он видел сквозь туман, где все колыхалось. Ему хотелось избавиться от раздражающего воздействия мира физического, и он направился к лавке древностей, чтобы дать пищу своим чувствам или хотя бы дождаться там ночи, прицениваясь к произведениям искусства. Так, идя на эшафот, преступник старается собраться с духом и, не доверяя своим силам, спрашивает чего-нибудь подкрепляющего; однако сознание близкой смерти на мгновение вернуло молодому человеку самоуверенность герцогини, имеющей двух любовников, и он вошел в лавку редкостей с видом независимым, с той застывшей улыбкой на устах, какая бывает у пьяниц. Да и не был ли он пьян от жизни или, быть может, от близкой смерти. Вскоре у него опять началось головокружение, и все вдруг показалось ему окрашенным в странные цвета и одушевленным легким движением.
Несомненно, это объяснялось неправильным обращением крови, то бурлившей в его жилах, как водопад, то струившейся спокойно и вяло, как тепловатая вода. Он заявил, что желает осмотреть залы и поискать, не найдется ли там каких-нибудь редкостей на его вкус. Молодой рыжеволосый приказчик с полными румяными щеками, в картузе из выдры поручил присмотреть за лавкой старухе крестьянке, своего рода Калибану женского пола, занятой чисткой изразцовой печи, настоящего чуда искусства, порожденного гением Бернара Палисси; затем он сказал незнакомцу небрежным тоном: — Взгляните, сударь, взгляните! Внизу у нас только вещи заурядные, но потрудитесь подняться наверх, и я покажу вам прекраснейшие мумии из Каира, вазы с инкрустациями, резное черное дерево — подлинный Ренессанс, все только что получено, высшего качества. Незнакомец находился в таком ужасном состоянии, что болтовня его чичероне, эти глупо-торгашеские фразы были ему противны, как мелочные приставания, которыми умы ограниченные убивают человека гениального; однако, решив нести свой крест до конца, он делал вид, что слушает проводника, и отвечал ему жестами или односложными словами; но постепенно он отвоевал себе право идти молча и безбоязненно отдался последним своим размышлениям, которые были ужасны. Он был поэтом, и душа его случайно нашла себе обильную пищу: ему предстояло еще при жизни увидеть прах двадцати миров. На первый взгляд залы магазина являли собой беспорядочную картину, в которой теснились все творения Божеские и человеческие. Чучела крокодилов, боа, обезьян улыбались церковным витражам, как бы порывались укусить мраморные бюсты, погнаться за лакированными вещицами, вскарабкаться на люстры.
Севрская ваза, на которой г-жа Жакото изобразила Наполеона, находилась рядом со сфинксом, посвященным Сезострису. Начало мира и вчерашние события сочетались здесь причудливо благодушно. Кухонный вертел лежал на ковчежце для мощей, республиканская сабля — на средневековой пищали. Г-жа Дюбарри с пастели Латура, со звездой на голове, нагая и окруженная облаками, казалось, с жадным любопытством рассматривала индийский чубук и старалась угадать назначение его спиралей, змеившихся по направлению к ней. Орудия смерти — кинжалы, диковинные пистолеты, оружие с секретным затвором — чередовались с предметами житейского обихода: фарфоровыми мисками, саксонскими тарелками, прозрачными китайскими чашками, античными солонками, средневековыми коробочками для сластей. Корабль из слоновой кости на всех парусах плыл по спине неподвижной черепахи. Пневматическая машина лезла в самый глаз императору Августу, сохранявшему царственное бесстрастие. Несколько портретов французских купеческих старшин и голландских бургомистров, столь же бесчувственных теперь, как и при жизни, возвышались над этим хаосом древности, бросая на него тусклые и холодные взгляды.
Все страны, казалось, принесли сюда какой-нибудь обломок своих знаний, образчик своих искусств. То было подобие философской мусорной свалки, где ни в чем не было недостатка — ни в трубке мира дикаря, ни в зеленой с золотом туфельке из сераля, ни в мавританском ятагане, ни в татарском идоле. Здесь было все, вплоть до солдатского кисета, вплоть до церковной дароносицы, вплоть до плюмажа, некогда украшавшего балдахин какого-то трона. А благодаря множеству причудливых бликов, возникавших из смешения оттенков, из резкого контраста света и тени, эту чудовищную картину оживляли тысячи разнообразнейших световых явлений. Ухо, казалось, слышало прерванные крики, ум улавливал неоконченные драмы, глаз различал не вполне угасшие огни. Вдобавок на все эти предметы набросила свой легкий покров неистребимая пыль, что придавало их углам и разнообразным изгибам необычайно живописный вид. Эти три залы, где теснились обломки цивилизации и культов, божества, шедевры искусства, памятники былых царств, разгула, здравомыслия и безумия, незнакомец сравнил сперва с многогранным зеркалом, каждая грань которого отображает целый мир. Получив это общее, туманное впечатление, он захотел сосредоточиться на чем-нибудь приятном, но, рассматривая все вокруг, размышляя, мечтая, подпал под власть лихорадки, которую вызвал, быть может, голод, терзавший ему внутренности.
Мысли о судьбе целых народов и отдельных личностей, засвидетельствованной пережившими их трудами человеческих рук, погрузили молодого человека в дремотное оцепенение; желание, которое привело его в эту лавку, исполнилось: он нашел выход из реальной жизни, поднялся по ступенькам в мир идеальный, достиг волшебных дворцов экстаза, где вселенная явилась ему в осколках и отблесках, как некогда перед очами апостола Иоанна на Патмосе пронеслось, пылая, грядущее. Множество образов, страдальческих, грациозных и страшных, темных и сияющих, отдаленных и близких, встало перед ним толпами, мириадами, поколениями. Окостеневший, таинственный Египет поднялся из песков в виде мумии, обвитой черными пеленами, за ней последовали фараоны, погребавшие целые народы, чтобы построить себе гробницу, и Моисей, и евреи, и пустыня, — он прозревал мир древний и торжественный. Свежая и пленительная мраморная статуя на витой колонне, блистая белизной, говорила ему о сладострастных мифах Греции и Ионии. Ах, кто бы на его месте не улыбнулся, увидев на красном фоне глиняной, тонкой лепки этрусской вазы юную смуглую девушку, пляшущую перед богом Приапом, которого она радостно приветствовала? А рядом латинская царица нежно ласкала химеру! Всеми причудами императорского Рима веяло здесь, вызывая в воображении ванну, ложе, туалет беспечной, мечтательной Юлии, ожидающей своего Тибулла. Голова Цицерона, обладавшая силой арабских талисманов, приводила на память свободный Рим и раскрывала перед молодым пришельцем страницы Тита Ливия.
Он созерцал «Senatus populusque romanus» [3] ; консул, ликторы, тоги, окаймленные пурпуром, борьба на форуме, разгневанный народ — все мелькало перед ним как туманные видения сна. Наконец, Рим христианский одержал верх над этими образами. Живопись отверзла небеса, и он узрел Деву Марию, парящую в золотом облаке среди ангелов, затмевающую свет солнца; она, эта возрожденная Ева, выслушивала жалобы несчастных и кротко им улыбалась. Когда он коснулся мозаики, сложенной из кусочков лавы Везувия и Этны, его душа перенеслась в жаркую и золотистую Италию; он присутствовал на оргиях Борджиа, скитался по Абруццским горам, жаждал любви итальянок, проникался страстью к бледным лицам с удлиненными черными глазами. При виде средневекового кинжала с узорной рукоятью, которая была изящна, как кружево, и покрыта ржавчиной, похожей на следы крови, он с трепетом угадывал развязку ночного приключения, прерванного холодным клинком мужа. Индия с ее религиями оживала в буддийском идоле, одетом в золото и шелк, с остроконечным головным убором, состоявшим из ромбов и украшенным колокольчиками. Возле этого божка была разостлана циновка, все еще пахнувшая сандалом, красивая, как та баядерка, что некогда возлежала на ней. Китайское чудовище с раскосыми глазами, искривленным ртом и неестественно изогнутым телом волновало душу зрителя фантастическими вымыслами народа, который, устав от красоты, всегда единой, находит несказанное удовольствие в многообразии безобразного.
При виде солонки, вышедшей из мастерской Бенвенуто Челлини, он перенесся в прославленные века Ренессанса, когда процветали искусства и распущенность, когда государи развлекались пытками, когда указы, предписывавшие целомудрие простым священникам, исходили от князей церкви, покоившихся в объятиях куртизанок. Камея привела ему на память победы Александра, аркебуза с фитилем — бойни Писарро, а навершие шлема — религиозные войны, неистовые, кипучие, жестокие. Потом радостные образы рыцарских времен ключом забили из миланских доспехов с превосходной насечкой и полировкой, а сквозь забрало все еще блестели глаза паладина. Вокруг был целый океан вещей, измышлений, мод, творений искусства, руин, слагавший для него бесконечную поэму. Формы, краски, мысли — все оживало здесь, но ничего законченного душе не открывалось. Поэт должен был завершить набросок великого живописца, который приготовил огромную палитру и со щедрой небрежностью смешал на ней неисчислимые случайности человеческой жизни. Овладев целым миром, закончив обозрение стран, веков, царств, молодой человек вернулся к индивидуумам. Он стал перевоплощаться в них, овладевал частностями, обособляясь от жизни наций, которая подавляет нас своей огромностью.
Вон там дремал восковой ребенок, уцелевший от музея Руйша, и это прелестное создание напомнило ему о радостях юных лет. Когда он смотрел на волшебный девичий передник какой-то таитянки, пылкое его воображение рисовало ему картины простой, естественной жизни, чистую наготу истинного целомудрия, наслаждения лени, столь свойственной человеку, безмятежное существование на берегу прохладного задумчивого ручья, под банановым деревом, которое даром кормит человека сладкой своей манной. Но внезапно, вдохновленный перламутровыми отливами бесчисленного множества раковин, воодушевленный видом звездчатых кораллов, еще пахнувших морской травой, водорослями и атлантическими бурями, он становился корсаром и облекался в грозную поэзию, запечатленную образом Лары. Затем, восхищаясь изящными миниатюрами, лазоревыми и золотыми арабесками, которыми был разукрашен драгоценный рукописный требник, он забывал про морские бури. Ласково убаюкиваемый мирными размышлениями, он стремился вернуться к умственному труду, к науке, мечтал о сытой монашеской жизни, беспечальной и безрадостной, ложился спать в келье и глядел в стрельчатое ее окно на монастырские луга, леса и виноградники.
Незнакомец медленно опустил веки, губы его побелели, но он тут же открыл глаза снова; точно кораллы, заалели его губы, он стал похож на англичанина, для которого в жизни не существует тайн, и исчез, не пожелав вымаливать себе сочувствие тем душераздирающим взглядом, который часто бросают на зрителей игроки, впавшие в отчаяние. Сколько событий произошло на протяжении одной секунды, и как много значит один удар игральных костей! Он, чего доброго, бросится в реку, — отозвался один из завсегдатаев, оглядев игроков, которые все были знакомы между собой. Все оглянулись на счастливого игрока, который дрожащими руками пересчитывал банковые билеты.
Проигравшийся незнакомец, уходя, позабыл о шляпе, но старый сторожевой пес, заметивший жалкое ее состояние, молча подал ему это отрепье; молодой человек машинально возвратил номерок и спустился по лестнице, насвистывая «Di tanti palpiti» [1] так тихо, что сам едва мог расслышать эту чудесную мелодию. Вскоре он очутился под аркадами Пале-Рояля, прошел до улицы Сент-Оноре и, свернув в сад Тюильри, нерешительным шагом пересек его. Он шел точно в пустыне; его толкали встречные, но он их не видел; сквозь уличный шум он слышал один только голос — голос смерти; он оцепенел, погрузившись в раздумье, похожее на то, в какое впадают преступники, когда их везут от Дворца правосудия на Гревскую площадь, к эшафоту, красному от крови, что лилась на него с 1793 года. Есть что-то великое и ужасное в самоубийстве. Для большинства людей падение не страшно, как для детей, которые падают с такой малой высоты, что не ушибаются, но когда разбился великий человек, то это значит, что он упал с большой высоты, что он поднялся до небес и узрел некий недоступный рай. Беспощадные должны быть те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у пистолетного дула. Сколько молодых талантов, загнанных в мансарду, затерянных среди миллиона живых существ, чахнет и гибнет перед лицом скучающей, уставшей от золота толпы, потому что нет у них друга, нет близ них женщины-утешительницы! Стоит только над этим призадуматься — и самоубийство предстанет перед нами во всем своем гигантском значении. Один Бог знает, сколько замыслов, сколько недописанных поэтических произведений, сколько отчаяния и сдавленных криков, бесплодных попыток и недоношенных шедевров теснится между самовольною смертью и животворной надеждой, когда-то призвавшей молодого человека в Париж.
Всякое самоубийство — это возвышенная поэма меланхолии. Всплывет ли в океане литературы книга, которая по своей волнующей силе могла бы соперничать с такою газетной заметкой: «Вчера, в четыре часа дня, молодая женщина бросилась в Сену с моста Искусств»? Перед этим парижским лаконизмом все бледнеет — драмы, романы, даже старинное заглавие: «Плач славного короля Карнаванского, заточенного в темницу своими детьми», — единственный фрагмент затерянной книги, над которым плакал Стерн, сам бросивший жену и детей… Незнакомца осаждали тысячи подобных мыслей, обрывками проносясь в его голове, подобно тому, как разорванные знамена развеваются во время битвы. На краткий миг он сбрасывал с себя бремя дум и воспоминаний, останавливаясь перед цветами, головки которых слабо колыхал среди зелени ветер; затем, ощутив в себе трепет жизни, все еще боровшейся с тягостною мыслью о самоубийстве, он поднимал глаза к небу, но нависшие серые тучи, тоскливые завывания ветра и промозглая осенняя сырость внушали ему желание умереть. Он подошел к Королевскому мосту, думая о последних прихотях своих предшественников. Он улыбнулся, вспомнив, что лорд Каслри, прежде чем перерезать себе горло, удовлетворил низменнейшую из наших потребностей и что академик Оже, идя на смерть, стал искать табакерку, чтобы взять понюшку. Он пытался разобраться в этих странностях, вопрошал сам себя, как вдруг, прижавшись к парапету моста, чтобы дать дорогу рыночному носильщику, который все же запачкал рукав его фрака чем-то белым, он сам себя поймал на том, что тщательно стряхивает пыль. Дойдя до середины моста, он мрачно посмотрел на воду. Он ответил ей простодушной улыбкой, выражавшей всю безумную его решимость, но внезапно вздрогнул, увидав вдали, на Тюильрийской пристани, барак с вывеской, на которой огромными буквами было написано: «спасение утопающих».
Перед мысленным его взором вдруг предстал г-н Даше во всеоружии своей филантропии, приводя в движение добродетельные весла, коими разбивают головы утопленникам, если они на свою беду покажутся из воды; он видел, как г-н Даше собирал вокруг себя зевак; выискивал доктора, готовил окуривание; он читал соболезнования, составленные журналистами в промежутках между веселой пирушкой и встречей с улыбчивой танцовщицей; он слышал, как звенят экю, отсчитываемые префектом полиции лодочникам в награду за его труп. Мертвый, он стоит пятьдесят франков, но живой — он всего лишь талантливый человек, у которого нет ни покровителей, ни друзей, ни соломенного тюфяка, ни навеса, чтобы укрыться от дождя, — настоящий социальный нуль, бесполезный государству, которое, впрочем, и не заботилось о нем нисколько. Смерть среди бела дня показалась ему отвратительной, он решил умереть ночью, чтобы оставить обществу, презревшему величие его души, неопознанный труп. И вот с видом беспечного гуляки, которому нужно убить время, он пошел дальше по направлению к набережной Вольтера. Когда он спустился по ступенькам, которыми оканчивается мост, на углу набережной его внимание привлекли старые книги, разложенные на парапете, и он чуть было не приценился к ним. Но тут же посмеялся над собой, философически засунул руки в жилетные карманы и снова двинулся беззаботной своей походкой, в которой чувствовалось холодное презрение, — как вдруг с изумлением услышал поистине фантастическое звяканье монет у себя в кармане. Улыбка надежды озарила его лицо, скользнув по губам, она облетела все его черты, его лоб, зажгла радостью глаза и потемневшие щеки. Этот проблеск счастья был похож на огоньки, которые пробегают по остаткам сгоревшей бумаги; но его лицо постигла судьба черного пепла — оно опять стало печальным, как только он, быстро вытащив руку из кармана, увидел три монеты по два су. Мальчишка-трубочист с черным одутловатым лицом, весь в саже, одетый в лохмотья, протянул руку к этому человеку, чтобы выпросить у него последний грош.
Стоявший в двух шагах от маленького савойяра старый нищий, робкий, болезненный, исстрадавшийся, в жалком тряпье, сказал грубым и глухим голосом: — Сударь, подайте сколько можете, буду за вас Бога молить… Но когда молодой человек взглянул на старика, тот замолчал и больше уже не просил, — быть может, на мертвенном этом лице он заметил признаки нужды более острой, чем его собственная. Незнакомец бросил мелочь мальчишке и старику и сошел с тротуара набережной, чтобы продолжать путь вдоль домов, — он больше не мог выносить душераздирающий вид Сены. Подходя к магазину эстампов, этот полумертвец увидел, как из роскошного экипажа выходит молодая женщина. Он залюбовался очаровательной особой, беленькое личико которой красиво окаймлял атлас нарядной шляпы. Его пленил стройный ее стан, грациозные движения. Спускаясь с подножки, она слегка приподняла платье, и видна была ее нога, тонкие контуры которой отлично обрисовывал белый, туго натянутый чулок. Молодая женщина вошла в магазин и занялась покупкой альбомов, коллекций литографий; она заплатила несколько золотых, они блеснули и звякнули на конторке. Молодой человек, прикинувшись, что рассматривает выставленные у входа гравюры, устремил на прекрасную незнакомку самый пронизывающий взгляд, какой только способен бросить мужчина, и ответом ему был тот беззаботный взор, которым случайно окидывают прохожих. С его стороны то было прощание с любовью, с женщиной!
Но этот последний, страстный призыв не был понят, не взволновал сердца легкомысленной женщины, не заставил ее ни покраснеть, ни опустить глаза. Что он для нее значит? Еще один восхищенный взгляд, еще одно возбужденное ею желание, и вечером она самодовольно скажет: «Сегодня я была премиленькая». Молодой человек отошел к другому окну и не обернулся, когда незнакомка садилась в экипаж. Лошади тронули, и этот последний образ роскоши и изящества померк, как должна была померкнуть и его жизнь. Он пошел вялой походкой вдоль магазинов, без особого интереса рассматривая образцы товаров в витринах. Когда кончились лавки, он стал разглядывать Лувр, Академию, башни собора Богоматери, башни Дворца правосудия, мост Искусств. Все эти сооружения, казалось, принимали унылый вид, отражая серые тона неба, бледные просветы между туч, которые придавали какой-то гневный облик Парижу, подверженному, подобно хорошенькой женщине, необъяснимо капризным сменам уродства и красоты. Сама природа как будто задумала привести умирающего в состояние скорбного экстаза.
Весь во власти тлетворной силы, чье расслабляющее действие находит себе посредника во флюидах, пробегающих по нашим нервам, он чувствовал, что его организм неприметно становится как бы текучим. Муки этой агонии сообщили всему волнообразное движение: людей, здания он видел сквозь туман, где все колыхалось. Ему хотелось избавиться от раздражающего воздействия мира физического, и он направился к лавке древностей, чтобы дать пищу своим чувствам или хотя бы дождаться там ночи, прицениваясь к произведениям искусства. Так, идя на эшафот, преступник старается собраться с духом и, не доверяя своим силам, спрашивает чего-нибудь подкрепляющего; однако сознание близкой смерти на мгновение вернуло молодому человеку самоуверенность герцогини, имеющей двух любовников, и он вошел в лавку редкостей с видом независимым, с той застывшей улыбкой на устах, какая бывает у пьяниц. Да и не был ли он пьян от жизни или, быть может, от близкой смерти. Вскоре у него опять началось головокружение, и все вдруг показалось ему окрашенным в странные цвета и одушевленным легким движением. Несомненно, это объяснялось неправильным обращением крови, то бурлившей в его жилах, как водопад, то струившейся спокойно и вяло, как тепловатая вода. Он заявил, что желает осмотреть залы и поискать, не найдется ли там каких-нибудь редкостей на его вкус. Молодой рыжеволосый приказчик с полными румяными щеками, в картузе из выдры поручил присмотреть за лавкой старухе крестьянке, своего рода Калибану женского пола, занятой чисткой изразцовой печи, настоящего чуда искусства, порожденного гением Бернара Палисси; затем он сказал незнакомцу небрежным тоном: — Взгляните, сударь, взгляните!
Внизу у нас только вещи заурядные, но потрудитесь подняться наверх, и я покажу вам прекраснейшие мумии из Каира, вазы с инкрустациями, резное черное дерево — подлинный Ренессанс, все только что получено, высшего качества. Незнакомец находился в таком ужасном состоянии, что болтовня его чичероне, эти глупо-торгашеские фразы были ему противны, как мелочные приставания, которыми умы ограниченные убивают человека гениального; однако, решив нести свой крест до конца, он делал вид, что слушает проводника, и отвечал ему жестами или односложными словами; но постепенно он отвоевал себе право идти молча и безбоязненно отдался последним своим размышлениям, которые были ужасны. Он был поэтом, и душа его случайно нашла себе обильную пищу: ему предстояло еще при жизни увидеть прах двадцати миров. На первый взгляд залы магазина являли собой беспорядочную картину, в которой теснились все творения Божеские и человеческие. Чучела крокодилов, боа, обезьян улыбались церковным витражам, как бы порывались укусить мраморные бюсты, погнаться за лакированными вещицами, вскарабкаться на люстры. Севрская ваза, на которой г-жа Жакото изобразила Наполеона, находилась рядом со сфинксом, посвященным Сезострису. Начало мира и вчерашние события сочетались здесь причудливо благодушно. Кухонный вертел лежал на ковчежце для мощей, республиканская сабля — на средневековой пищали. Г-жа Дюбарри с пастели Латура, со звездой на голове, нагая и окруженная облаками, казалось, с жадным любопытством рассматривала индийский чубук и старалась угадать назначение его спиралей, змеившихся по направлению к ней.
Орудия смерти — кинжалы, диковинные пистолеты, оружие с секретным затвором — чередовались с предметами житейского обихода: фарфоровыми мисками, саксонскими тарелками, прозрачными китайскими чашками, античными солонками, средневековыми коробочками для сластей. Корабль из слоновой кости на всех парусах плыл по спине неподвижной черепахи. Пневматическая машина лезла в самый глаз императору Августу, сохранявшему царственное бесстрастие. Несколько портретов французских купеческих старшин и голландских бургомистров, столь же бесчувственных теперь, как и при жизни, возвышались над этим хаосом древности, бросая на него тусклые и холодные взгляды. Все страны, казалось, принесли сюда какой-нибудь обломок своих знаний, образчик своих искусств. То было подобие философской мусорной свалки, где ни в чем не было недостатка — ни в трубке мира дикаря, ни в зеленой с золотом туфельке из сераля, ни в мавританском ятагане, ни в татарском идоле. Здесь было все, вплоть до солдатского кисета, вплоть до церковной дароносицы, вплоть до плюмажа, некогда украшавшего балдахин какого-то трона. А благодаря множеству причудливых бликов, возникавших из смешения оттенков, из резкого контраста света и тени, эту чудовищную картину оживляли тысячи разнообразнейших световых явлений. Ухо, казалось, слышало прерванные крики, ум улавливал неоконченные драмы, глаз различал не вполне угасшие огни.
Вдобавок на все эти предметы набросила свой легкий покров неистребимая пыль, что придавало их углам и разнообразным изгибам необычайно живописный вид. Эти три залы, где теснились обломки цивилизации и культов, божества, шедевры искусства, памятники былых царств, разгула, здравомыслия и безумия, незнакомец сравнил сперва с многогранным зеркалом, каждая грань которого отображает целый мир. Получив это общее, туманное впечатление, он захотел сосредоточиться на чем-нибудь приятном, но, рассматривая все вокруг, размышляя, мечтая, подпал под власть лихорадки, которую вызвал, быть может, голод, терзавший ему внутренности. Мысли о судьбе целых народов и отдельных личностей, засвидетельствованной пережившими их трудами человеческих рук, погрузили молодого человека в дремотное оцепенение; желание, которое привело его в эту лавку, исполнилось: он нашел выход из реальной жизни, поднялся по ступенькам в мир идеальный, достиг волшебных дворцов экстаза, где вселенная явилась ему в осколках и отблесках, как некогда перед очами апостола Иоанна на Патмосе пронеслось, пылая, грядущее. Множество образов, страдальческих, грациозных и страшных, темных и сияющих, отдаленных и близких, встало перед ним толпами, мириадами, поколениями. Окостеневший, таинственный Египет поднялся из песков в виде мумии, обвитой черными пеленами, за ней последовали фараоны, погребавшие целые народы, чтобы построить себе гробницу, и Моисей, и евреи, и пустыня, — он прозревал мир древний и торжественный. Свежая и пленительная мраморная статуя на витой колонне, блистая белизной, говорила ему о сладострастных мифах Греции и Ионии. Ах, кто бы на его месте не улыбнулся, увидев на красном фоне глиняной, тонкой лепки этрусской вазы юную смуглую девушку, пляшущую перед богом Приапом, которого она радостно приветствовала? А рядом латинская царица нежно ласкала химеру!
Всеми причудами императорского Рима веяло здесь, вызывая в воображении ванну, ложе, туалет беспечной, мечтательной Юлии, ожидающей своего Тибулла. Голова Цицерона, обладавшая силой арабских талисманов, приводила на память свободный Рим и раскрывала перед молодым пришельцем страницы Тита Ливия. Он созерцал «Senatus populusque romanus» [3] ; консул, ликторы, тоги, окаймленные пурпуром, борьба на форуме, разгневанный народ — все мелькало перед ним как туманные видения сна. Наконец, Рим христианский одержал верх над этими образами. Живопись отверзла небеса, и он узрел Деву Марию, парящую в золотом облаке среди ангелов, затмевающую свет солнца; она, эта возрожденная Ева, выслушивала жалобы несчастных и кротко им улыбалась. Когда он коснулся мозаики, сложенной из кусочков лавы Везувия и Этны, его душа перенеслась в жаркую и золотистую Италию; он присутствовал на оргиях Борджиа, скитался по Абруццским горам, жаждал любви итальянок, проникался страстью к бледным лицам с удлиненными черными глазами. При виде средневекового кинжала с узорной рукоятью, которая была изящна, как кружево, и покрыта ржавчиной, похожей на следы крови, он с трепетом угадывал развязку ночного приключения, прерванного холодным клинком мужа. Индия с ее религиями оживала в буддийском идоле, одетом в золото и шелк, с остроконечным головным убором, состоявшим из ромбов и украшенным колокольчиками. Возле этого божка была разостлана циновка, все еще пахнувшая сандалом, красивая, как та баядерка, что некогда возлежала на ней.
Китайское чудовище с раскосыми глазами, искривленным ртом и неестественно изогнутым телом волновало душу зрителя фантастическими вымыслами народа, который, устав от красоты, всегда единой, находит несказанное удовольствие в многообразии безобразного. При виде солонки, вышедшей из мастерской Бенвенуто Челлини, он перенесся в прославленные века Ренессанса, когда процветали искусства и распущенность, когда государи развлекались пытками, когда указы, предписывавшие целомудрие простым священникам, исходили от князей церкви, покоившихся в объятиях куртизанок. Камея привела ему на память победы Александра, аркебуза с фитилем — бойни Писарро, а навершие шлема — религиозные войны, неистовые, кипучие, жестокие. Потом радостные образы рыцарских времен ключом забили из миланских доспехов с превосходной насечкой и полировкой, а сквозь забрало все еще блестели глаза паладина. Вокруг был целый океан вещей, измышлений, мод, творений искусства, руин, слагавший для него бесконечную поэму. Формы, краски, мысли — все оживало здесь, но ничего законченного душе не открывалось. Поэт должен был завершить набросок великого живописца, который приготовил огромную палитру и со щедрой небрежностью смешал на ней неисчислимые случайности человеческой жизни. Овладев целым миром, закончив обозрение стран, веков, царств, молодой человек вернулся к индивидуумам. Он стал перевоплощаться в них, овладевал частностями, обособляясь от жизни наций, которая подавляет нас своей огромностью.
Вон там дремал восковой ребенок, уцелевший от музея Руйша, и это прелестное создание напомнило ему о радостях юных лет. Когда он смотрел на волшебный девичий передник какой-то таитянки, пылкое его воображение рисовало ему картины простой, естественной жизни, чистую наготу истинного целомудрия, наслаждения лени, столь свойственной человеку, безмятежное существование на берегу прохладного задумчивого ручья, под банановым деревом, которое даром кормит человека сладкой своей манной. Но внезапно, вдохновленный перламутровыми отливами бесчисленного множества раковин, воодушевленный видом звездчатых кораллов, еще пахнувших морской травой, водорослями и атлантическими бурями, он становился корсаром и облекался в грозную поэзию, запечатленную образом Лары. Затем, восхищаясь изящными миниатюрами, лазоревыми и золотыми арабесками, которыми был разукрашен драгоценный рукописный требник, он забывал про морские бури. Ласково убаюкиваемый мирными размышлениями, он стремился вернуться к умственному труду, к науке, мечтал о сытой монашеской жизни, беспечальной и безрадостной, ложился спать в келье и глядел в стрельчатое ее окно на монастырские луга, леса и виноградники. Перед полотном Тенирса он накидывал на себя солдатский кафтан или же лохмотья рабочего; ему хотелось надеть на голову засаленный и прокуренный колпак фламандцев, он хмелел от выпитого пива, играл с ними в карты и улыбался румяной, соблазнительно дебелой крестьянке. Он дрожал от стужи, видя, как падает снег на картине Мьериса, и сражался, смотря на битву Сальватора Розы. Он любовался иллинойсским томагавком и чувствовал, как ирокезский нож сдирает с него скальп. Увидев чудесную лютню, он вручал ее владелице замка, упивался сладкозвучным романсом, объяснялся прекрасной даме в любви у готического камина, и вечерние сумерки скрывали ее ответный взгляд.
Он ловил все радости, постигал все скорби, овладевал всеми формулами бытия и столь щедро расточал свою жизнь и чувства перед этими призраками природы, перед этими пустыми образами, что стук собственных шагов отдавался в его душе, точно отзвук другого, далекого мира, подобно тому, как шум Парижа доносится на башни собора Богоматери. Подымаясь по внутренней лестнице, которая вела в залы второго этажа, он заметил, что на каждой ступеньке стоят или висят на стене вотивные щиты, доспехи, оружие, дарохранительницы, украшенные скульптурой, деревянные статуи. Преследуемый самыми странными фигурами, чудесными созданиями, возникшими перед ним на грани смерти и жизни, он шел среди очарований грезы. Усомнившись наконец в собственном своем существовании, он сам уподобился этим диковинным предметам, как будто став не вполне умершим и не вполне живым. Когда он вошел в новые залы, начинало смеркаться, но казалось, что свет и не нужен для сверкающих золотом и серебром сокровищ, сваленных там грудами. Самые дорогие причуды расточителей, промотавших миллионы и умерших в мансардах, были представлены на этом обширном торжище человеческих безумств. Чернильница, которая обошлась в сто тысяч франков, а потом была продана за сто су, лежала возле замка с секретом, стоимости которого было бы некогда достаточно для выкупа короля из плена. Род человеческий являлся здесь во всей пышности своей нищеты, во всей славе своей гигантской мелочности. Стол черного дерева, достойный поклонения художника, резанный по рисункам Жана Гужона, стоивший когда-то нескольких лет работы, был, возможно, приобретен по цене осиновых дров.
Драгоценные шкатулки, мебель, сделанная руками фей, — все набито было сюда как попало. Незнакомец последовал за своим проводником, достиг четвертой галереи, и там перед его усталыми глазами поочередно прошли картины Пуссена, изумительная статуя Микеланджело, прелестные пейзажи Клода Лоррена, картина Герарда Доу, подобная странице Стерна, полотна Рембрандта, Мурильо, Веласкеса, мрачные и яркие, как поэма Байрона; далее — античные барельефы, агатовые чаши, великолепные ониксы… Словом, то были работы, способные внушить отвращение к труду, нагромождение шедевров, могущее возбудить ненависть к искусствам и убить энтузиазм. Он дошел до «Девы» Рафаэля, но Рафаэль ему надоел. Голова кисти Корреджо, просившая внимания, так и не добилась его. Бесценная античная ваза из порфира, рельефы которой изображали самую причудливую в своей вольности римскую приапею, отрада какой-нибудь Коринны, не вызвала у него ничего, кроме беглой улыбки. Он задыхался под обломками пятидесяти исчезнувших веков, чувствовал себя больным от всех этих человеческих мыслей; он был истерзан роскошью и искусствами, подавлен этими воскресающими формами, которые, как некие чудовища, возникающие у него под ногами по воле злого гения, вызывали его на нескончаемый поединок. Похожая своими прихотями на современную химию, которая сводит все существующее к газу, не вырабатывает ли человеческая душа ужасные яды, мгновенно сосредоточивая в себе все свои радости, идеи и силы? И не оттого ли гибнет множество людей, что их убивают своего рода духовные кислоты, внезапно отравляющие все их существо? Минуту смотрели они друг на друга, оба удивленные в равной мере.
Затем, сочтя молчание незнакомца за пожелание, приказчик оставил его одного в кабинете. Пускались ли вы когда-нибудь в бесконечность пространства и времени, читая геологические сочинения Кювье? Уносимые его гением, парили ли вы над бездонной пропастью минувшего, точно поддерживаемые рукой волшебника? Когда в различных разрезах и различных слоях, в монмартрских каменоломнях и в уральском сланце, обнаруживаются ископаемые, чьи останки относятся ко временам допотопным, душа испытывает страх, ибо перед ней приоткрываются миллиарды лет, миллионы народов, не только исчезнувших из слабой памяти человечества, но забытых даже нерушимым божественным преданием, и лишь прах минувшего, скопившийся на поверхности земного шара, образует почву в два фута глубиною, дающую нам цветы и хлеб. Разве Кювье не величайший поэт нашего века? Лорд Байрон словами воспроизвел волнения души, но бессмертный наш естествоиспытатель воссоздал миры при помощи выбеленных временем костей; подобно Кадму, он отстроил города при помощи зубов, он вновь населил тысячи лесов всеми чудищами зоологии благодаря нескольким кускам каменного угля; восстановил поколения гигантов по одной лишь ноге мамонта. Образы встают, растут и в соответствии с исполинским своим ростом меняют вид целых областей. В своих цифрах он поэт; он великолепен, когда к семи приставляет нуль. Не произнося искусственных магических слов, он воскрешает небытие; он откапывает частицу гипса, замечает на ней отпечаток и восклицает: «Смотрите!
После неисчислимых династий гигантских созданий, после рыбьих племен и моллюсковых кланов появляется наконец род человеческий, выродок грандиозного типа, сраженного, быть может, Создателем. Воодушевленные мыслью ученого, перед которым воскресает прошлое, эти жалкие люди, рожденные вчера, могут проникнуть в хаос, запеть бесконечный гимн и начертать себе былые судьбы вселенной в виде вспять обращенного Апокалипсиса. Созерцая это жуткое воскрешение, совершаемое голосом одного-единственного человека, мы проникаемся жалостью к той крохе, которая нам предоставлена в безыменной бесконечности, общей всем сферам, проникаемся жалостью к этой минуте жизни, которую мы именуем время. Как бы погребенные под обломками стольких вселенных, мы вопрошаем себя: к чему наша слава, наша ненависть, наша любовь? Если нам суждено стать в будущем неосязаемой точкой, стоит ли принимать на себя бремя бытия? И вот, вырванные из почвы нашего времени, мы перестаем жить, пока не войдет лакей и не скажет: «Графиня приказала передать, что она ждет вас». При виде чудес, явивших молодому человеку весь ведомый нам мир, душа его изнемогла, как изнемогает душа у философа, когда он занят научным рассмотрением мира неведомого; сильнее, чем когда бы то ни было, хотелось ему теперь умереть, и он упал в курульное кресло, предоставив своим взорам блуждать по фантасмагориям этой панорамы прошлого.
Краткое содержание «Шагреневая кожа»
Шагреневая кожа что это такое, ее внешний вид и характеристика. Как создается необычный рельеф на лицевой поверхности материала и изделия из кожи шагрень. В четверг, 31 августа в 18:30, на Книжных Аллеях звезды мюзиклов Москвы и Санкт-Петербурга Кирилл Гордеев и Вера Свешникова представят мюзикл Шагреневая кожа. Представление Мюзикл «Шагреневая кожа»: место проведения Тула, Тульский академический театр драмы, продажа билетов на спектакль в Туле. Закажите книгу «Шагреневая кожа» от автора Бальзак Оноре де ISBN: 978-5-04-168982-7, с доставкой и по низкой цене. Более 3 000 000 книг, сувениров и канцтоваров в Буквоеде. Будь в центре культурной жизни твоего города! Мюзикл, подобно фейерверку, ослепляет блеском игры, завораживает музыкой и движением. Рекомендую посмотреть этот мюзикл. А я начала читать роман Оноре де Бальзака "Шагреневая кожа"! Ослепленный каким-то бредом, он даже не заметил невероятной податливости шагреневой кожи, которая стала мягкой, как перчатка, свернулась в его яростно сжимавшихся пальцах и легко поместилась в кармане фрака, куда он сунул ее почти машинально.
Шагреневая кожа
хорошо обработанная кожа из козлиной (не козьей) шкуры. Имя главного героя роман Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа» 7 букв сканворд. Ответы на сканворды, кроссворды в одноклассниках. В основе концертной версии мюзикла про шагреневую кожу лежит сюжет мистического и философского романа Бальзака, с поэтическим прихотливым построением, тревожащим воображение своим драматизмом.
Краткое содержание романа «Шагреневая кожа» Оноре де Бальзака
мюзикл по мотивам "Шагреневой кожи" Бальзака в постановке Музыкального театра Кузбасса (Кемерово). Купить билеты на спектакль Мюзикл "Шагреневая кожа", 7 января 2024, Санкт-Петербург (Epicenter Concert Hall). Но проиграв две войны и серию революций, которые они инспирировали на Востоке, говорить, что военный потенциал США может решать любые задачи, бессмысленно. Таким образом, американское влияние свертывается, как шагреневая кожа. Лучи яркого света ослепляли его; он видел, как где-то во мраке загорелся красноватый круг, в центре которого находился какой-то старичок, стоявший с лампою в руке и направлявший на него свет. Иллюстрация к роману Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа». 7 января 2024 состоится концерт «Мюзикл "Шагреневая кожа"» в Санкт-Петербурге на площадке EPICENTER Concert Hall. В продаже имеются билеты от 2400 руб, выбирайте удобные места прямо сейчас.
Мюзикл "Шагреневая кожа"
И искушение его настигло! Душу за деньги продавали не раз: и Фауст Гете, и Германн Пушкина… Авторы мюзикла предлагают неожиданный финал в истории жизни и любви своего героя. Структуру мюзикла передать трудно. Подобно фейерверку он ослепляет блеском игры, завораживает музыкой и движением.
К этому мюзиклу в театре шли поэтапно. На сцене тульской драмы уже ставили музыкальный спектакль «За двумя зайцами», мюзиклы «Корсиканка», «Обманщица», «Белая акация». И вот теперь — мюзикл, в котором будет 22 хореографических номера и очень много песен, в том числе и в стиле рок. Для усиления характера персонажей авторы где-то ушли в степ-дэнс, кто-то выпевает блюзовую балладу, но и протестные роковые ноты тоже есть. У нас не музыкальный театр.
Нет отдельно хора, балета, оркестра. Мы все «учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь»… Но мы артисты, и наша основная задача — передать жизнь человеческого духа через музыку, через актерскую игру. Пусть и нет такого великого голоса, но мы попытаемся эту историю донести до тульского зрителя. Главные роли в мюзикле играют яркие харизматичные актеры. Полину — девушку, которая его тайно любит и чья любовь его спасает — играет молодая актриса театра Елизавета Федоренко. Роковую красавицу-графиню — Инна Медведева. Антиквара — человека, который искушает главного героя, заключает с ним договор и дарит ему шагреневую кожу — играет заслуженный артист России Виктор Ананьин.
Однако издатель возвращает ему рукопись. Он влюбляется в светскую львицу Феодору — холодная и расчетливая красавица отвергает его. Проиграв в казино последние деньги, он в отчаянии решает покончить с собой.
Авторы мюзикла «Шагреневая кожа» не ставят под сомнение ценность этих устремлений, принимая их как данность. Создателями музыкальной версии романа Бальзака выступили Валерий Прудников композитор и музыкальный руководитель и Николай Панин композитор, режиссёр-постановщик и либреттист. Написание мюзикла заняло более двух лет. Музыку «Шагреневой кожи» сложно отнести к какому-то конкретному жанру или стилю. В ней найдётся и рок, и нуар, и хип-хоп.
Театр из Кемерово показал музыкальную версию "Шагреневой кожи" Бальзака
И искушение его настигло! Душу за деньги продавали не раз: и Фауст Гете, и Германн Пушкина… Авторы мюзикла предлагают неожиданный финал в истории жизни и любви своего героя. Структуру мюзикла передать трудно. Подобно фейерверку, он ослепляет блеском игры, завораживает музыкой и движением.
Его судьба, конфликты его жизненного пути отражают собой судьбу и внутренние конфликты всего современного ему общества. В жизненном положении Рафаэля, из которого с не избежностью вытекают все его действия и его трагический конец, нет ничего исключительного. Рафаэль одинок, в многолюдном Париже он заброшен более, чем Робинзон на своем острове, ему не от кого ждать помощи, он должен рассчитывать только на самого себя; он живет «без родственников, без друзей, один посреди ужасной пустыни, пустыни замощенной, пустыни одушевленной, живой, мыслящей, где всякий для вас хуже врага, где он к вам равнодушен».
Но в положении Рафаэля находится, в сущности говоря, каждый человек в буржуазном обществе, где единственной основой отношений между людьми служит личная выгода. Каждый заботится только о себе, каждый оказывает помощь другому лишь при возможности извлечь из него какую-то пользу, норовя при этом дать меньше, чем получить. У Рафаэля нет ни денег, ни власти, поэтому он может умереть с голоду — никто о нем не позаботится. Этот, как выражается Растиньяк, «отправной пункт» Рафаэля, отправной пункт буржуазного индивида, предопределяет с железной необходимостью его дальнейшую судьбу. Или отказаться от участия в житейской «борьбе всех против всех» или ринуться в нее с головой, — середины нет и быть не может. И оба эти пути Бальзак изображает как одинаково гибельные для Рафаэля, хотя и по совершенно противоположным причинам.
Прообраз первого возможного варианта своей жизненной судьбы Рафаэль видит в годах, проведенных им в студенческой мансарде, в жизни семейства Годен. Отказ от погони за богатством и суетными наслаждениями, размеренное, спокойное существование, чуждое эгоистическим страстям, душевная безмятежность, умение довольствоваться самым ничтожным, находить счастие, так сказать, в самом процессе существования… Такая перспектива рисуется Рафаэлю в браке с Полиной — живым олицетворением этой «фламандской», «упростившейся» жизни. Доброе, благородное существо, глубокая прочная привязанность, простые радости тихого семейного счастия… Все лучшие стороны натуры Рафаэля влекут его к Полине, к этой столь гармоничной и невозмутимой жизни. Но какой дорогой ценой надо платить за все это! Нужно примириться с материальными лишениями, с вечной скудостью и полунищенством, отказывать себе во всем, запрячь себя в ярмо подневольного механического труда, чтобы кое-как сводить концы с концами, решиться на растительное, монотонное, будничное, бескрасочное существование, низвести себя до степени механически функционирующего «существователя», заменить мысль и страсть простейшими инстинктами. Иными словами, это значит духовно погибнуть, убить свой талант, умертвить свои силы, превратиться из человека в улитку.
А Рафаэль — натура одаренная, кипучая, пламенная, с большими страстями и пылкими желаниями, натура, во всем доходящая до предела — в труде и в наслаждении, в любви и в науке, чуждая мещанской: умеренности и «золотой середины». Рафаэль хочет не прозябать, а жить полной напряженной, многоцветной жизнью, поглощающей и раскрывающей все его душевные и физические силы. Поэтому, как ни привлекательна для Рафаэля «упростившаяся жизнь», он не может и не хочет платить за эту гармонию и покой своей духовной гибелью. И он рвет с Полиной, хотя и восхищается ею. Ей не хватает, при всех ее добродетелях, блеска, яркости, тонкости, культуры ума и тела, той культуры, которая создается только привольной жизнью, богатством и роскошью. Полина слишком проста и обыденна, ее наивность и простодушие, хотя и восхитительны, но, тем не менее, утомительны для человека, привыкшего жить в сфере мысли и поэзии.
Любовь к Полине обещает ему чувство глубокое, но лишенное силы и разнообразия переживаний. Может ли Полина дать ему «любовь, которая и убивает и приводит в движение все человеческие способности», ту любовь, о которой он мечтает? Рафаэль отвергает Поляну, отвергает честную бедность, жизнь смирившихся, «маленьких людей» буржуазного общества. Только там, на верху общества, в среде немногих избранных, аристократов и богачей, для Рафаэля существует жизнь роскошная и свободная, только там цветут великие чувства и большие страсти. Стать одним из этих немногих избранных — такова его цель. Он считает, что его ум и талант дают ему на это очевидное для всех право.
Мечты Рафаэля воплощаются для него в прекрасной графине Федоре, «символе всех его желаний». Федора для Рафаэля — живой образ прекрасной поэтической жизни. В Федоре для него сосредоточивается все — и его идеал женщины и путь к успеху. Покорить Федору — значит покорить общество. Отныне девизом Рафаэля становится: «Федора или смерть! Правда, здесь нередки яркие характеры, сильные страсти, люди, живущие напряженной, бурной жизнью.
Как личности Федора и Растиньяк, участники оргии у Тайефера неизмеримо превосходят бесцветно-добродетельных бедняков, вроде Полины и ее матери. Но это совсем не та мощная радость и полнота бытия, не те здоровые, цельные люди, свободно и всесторонне развивающие свои природные задатки, какие грезятся Рафаэлю. Это — искусственное, ненормальное, болезненное взвинчивание, перенапряжение душевных сил, одностороннее, ненормальное развитие характеров, порождаемое волчьими законами жизненной конкуренции. Чудовищно разросшийся эгоизм заполняет собой всего человека, проникает изнутри во все его чувства и стремления и, усиливая их до невероятных размеров, в то же время разрушает их, перерождает их в животную жажду обладания. Пламенные страсти, потрясающие переживания оказываются не чем иным, как продуктом низменнейших вожделений и черствого расчета. Обаятельная графиня Федора, которая вначале показалась Рафаэлю «не женщиной, а романом», это видимое воплощение красоты, ума, души, страсти, — на самом деле настоящее чудовище из кошмарных сказок, настолько она недоступна какому-нибудь человеческому чувству, исключая себялюбие и тщеславие.
Ее нежные взгляды, ее ласковая улыбка, ее увлечение поэзией и наукой, все это — искусственное, напускное, все это — средство тешить свое тщеславие, насыщать свое себялюбие. Когда Рафаэль перестал возбуждать ее любопытство, когда она использовала его аристократические связи, она отбросила его прочь, как сломанную, надоевшую безделушку. Таким образом, путь борьбы за узко личные интересы, культ своего «я» ведет к духовному вырождению и саморазрушению. Отдельные ступени и детали этого процесса Бальзак показывает на примере истории самого Рафаэля. В борьбе за покорение Федоры, за покорение общества Рафаэль быстро растрачивает свои наивные, но благородные юношеские идеалы. Из этой борьбы Рафаэль выходит разбитый, надломленный, с опустошенным, охладевшим сердцем, ни во что святое не верующим умом.
Отныне, в сущности говоря, безразлично, как сложится внешняя судьба Рафаэля, принесет ли она ему голодную смерть или миллионы, — внутренне он уже у края гибели. Он чувствует, как оскудели его душевные силы, как отмирают одно за другим его благороднейшие стремления. Усвоивши принципы Федоры, принципы буржуазной борьбы за существование, Рафаэль превращается в себялюбца и циника. Погоня за наслаждениями становится его единственной целью. В них стремится он заглушить свой внутренний холод, спастись от мучительной «гангрены» духовного умирания. Но это не излечивает, а, наоборот, ускоряет процесс разложения.
Ибо самые понятия Рафаэля о наслаждении утратили свой прежний благородный, возвышенный характер, прониклись низменным, эгоистическим духом. Теперь Рафаэль ищет радостей не в творчестве, не в любви, не в эстетических наслаждениях, а в кутежах, пьянстве, разврате т. Оттого эта чувственность не знает границ насыщения, она может найти удовлетворение только в самоистощении в чрезмерности, в излишествах. Достаточно только толчка, повода, чтобы ужасающее зрелище духовной смерти Рафаэля раскрылось во всей своей отвратительной наготе. Когда таинственно возникшая болезнь ставит его лицом к лицу со смертью, Рафаэль, сам ранее искавший смерти, потому что он предпочитал ее прозябанию, теперь готов пожертвовать всем, чтобы только жить. Перед ним — Полина, превратившаяся в ту идеальную женщину, о которой он мечтал, перед ним — сказочные богатства, возможность осуществить самые химерические свои фантазии, — все то, что готов он был оплатить своей головой, когда он был человеком.
Но теперь, когда он стал духовно животным, когда в нем умерли все потребности, кроме зоологической жажды жить, жить во что бы то ни стало, он отказывается от всего того, что составляет человеческую жизнь. Для него не было больше вселенной, вся вселенная перешла в него». Вот в чем видит теперь смысл существования человек, мечтавший о жизни, «бурлящей, как поток». И ужасная сцена его смерти показывает, что в нем не осталось ничего человеческого, он умирает в припадке бессильной, отвратительной похоти. III[ править ] Итак, полнота и гармония индивидуальной жизни недостижимы при таком порядке вещей, когда «человек человеку — волк». Человеческое существование превращается в ряд неразрешимых трагических коллизий.
Нужно выбирать между двумя перспективами: рабство или господство, честная бедность или преступное богатство, механическое, растительное прозябание или уродливые страсти, патриархальный примитивизм или цивилизованное вырождение… «Убить чувства, чтобы дожить до старости, — говорит Эмиль Рафаэлю, — или умереть молодым, приняв мученичество страстей, — вот наша судьба». Жизнь и наслаждение, условия нормальной жизнедеятельности и индивидуальное развитие разъединены. И обе эти противоположные «системы бытия» ведут к одинаково пагубному результату, к гибели всего человеческого в человеке, к уничтожению человеческой личности; в первом случае происходит нивелирование, обезличивание, низведенье человека до уровня автомата, во втором — болезненная гипертрофия индивидуальности, вырождение, уродство. Хочешь жить, развиваться, творить, наслаждаться, — вступай в отчаянную борьбу не на жизнь, а на смерть за осуществление каждого твоего желания, борьбу, разрушающую жизненную силу, истощающую мозг, иссушающую сердце. Эта мрачная картина, нарисованная Бальзаком, поражает глубиной проникновения в законы исторической диалектики. Буржуазная цивилизация, усиленно развивая материальное могущество общества, делает в то же время людей рабами своих собственных инстинктов и сил.
Человек попадает в зависимость к вещам, им же самим произведенным. Эта противоположность находит свою основу и свое высшее выражение в противоположности жизни эксплоатируемых и экс-плоатирующих классов. Таким образом, буржуазная цивилизация, развивая физические и духовные потенции человека, обогащая и расширяя его способность к наслаждению — эту субъективную сторону господства человека над природой, отнимает, вместе с тем, у громадного большинства человечества всякую возможность свободного развития индивидуальных сил, отнимает даже жизненный минимум, а с другой стороны, приводит господствующее меньшинство к цивилизованному варварству, к вырождению, распаду. Таков тот глубокий объективный смысл, который заложен в истории Рафаэля, столь, казалось бы, фантастической и невероятной. Но нельзя забывать, что объективный смысл романа далеко не совпадает с его субъективным замыслом, с тем истолкованием, которое сам Бальзак дал так верно и глубоко изображенным им явлениям. Роковой дилемме, погубившей Рафаэля, Бальзак придает не временное, а некоторое вечное, непроходящее значение.
Человеку прирождены два противоположных стремления: инстинкт рода, тяготение к себе подобным и инстинкт самосохранения. Первый — побуждает человека довольствоваться жизнью общей, жизнью рода, простым стихийным существованием, второй — напротив, побуждает его стремиться к собственной жизни, к собственным интересам. В этом смысле всякое личное начало, всякое желание и чувство противоположно безличным натуральным законам человеческой жизнедеятельности, биологического функционирования. По Бальзаку противоречие, раскалывающее жизнь Рафаэля, не может быть уничтожено, потому что его корни заключаются в природе человека. Может идти речь только о его смягчении, примирении, о некотором взаимном равновесии альтруистических и эгоистических влечений человека. Бальзак не развивает подробно этого вывода, он дает на него только легкий намек, вводя во второй части романа Полину после ее метаморфозы, Полину, соединяющую в себе все достоинства простой жизни с достоинствами цивилизации.
Здесь Бальзак ясно показывает свою ограниченность, свою неспособность вырваться из кругозора собственнических классов, дойти до последних, решающих оснований изображенных им противоречий — до частной собственности. Столь сильный в разоблачении буржуазной цивилизации, Бальзак оказывается беспомощным в своих рецептах исправления зол. Объективная логика изображенных Бальзаком фактов оказывается сильнее и убедительнее его собственной оценки их. Исключительная правдивость и трезвость Бальзака поставила его выше собственных предрассудков и позволила ему художественно открыть одно из важнейших противоречий буржуазного общества, хотя смысл этого открытия не был осознан как следует самим Бальзаком. Талисман[ править ] В конце октября 1829 года молодой человек вошел в Пале-Руаяль в тот час, когда, согласно закону, покровительствующему сугубо облагаемой страсти, открываются игорные дома. Без особого колебания поднялся он в притон, значившийся под номером 36.
При входе в игорный дом, закон, прежде всего, лишает вас шляпы. Что это, евангельская и пророческая притча? Или же это особый вид заключения с вами адского договора, предусматривающий какой-нибудь залог? Или этим хотят навязать вам почтительное обхождение с теми, кто вас обыгрывает? Или полиция, которая пробирается во все общественные клоаки, желает знать фамилию вашего шляпочника или вашу собственную, если вы пометили ею свой головной убор? Или же это делается для того, чтобы снять мерку с вашего черепа и составить поучительную статистику умственных способностей игроков?
На этот счет администрация хранит полное молчание. Но знайте! При выходе игра превратит в действительность жестокую эпиграмму и докажет, что, возвращая ваше добро, она всё же еще кое-что вам оставляет. Если же, паче чаянья, у вас новая шляпа, то вы на собственной шкуре узнаете, что следует обзавестись костюмом игрока. Изумление, которое обнаружил молодой человек при получении нумерованного ярлычка взамен шляпы, оказавшейся, по счастию, с несколько потертыми полями, а достаточной степени доказывало, что у него еще душа новичка. Старичок, без сомнения погрязший с юности в отвратительных наслаждениях жизни игроков, посмотрел на него тусклым и холодным взглядом, в котором философ мог бы разглядеть ужасы больницы, бродяжничество разоренных людей, протоколы о целой куче самоубийств при помощи удушья, бессрочные каторжные работы, бегство в Гуасакоалько.
Этот человек, с длинным, белым лицом, побледневшим от желатинных похлебок Дарсе, являл собою бледный образ страсти, доведенной до самого упрощенного вида. В его морщинах виднелись следы застарелых мучений; он, конечно, проигрывал свое скудное жалованье в самый день получки. Как на кляч уже не действуют удары бича, так и его ничто не заставило бы вздрогнуть; на него не влияли ни глухие стоны проигравшихся до разорения картежников, ни их немые проклятия, ни их отупелые взгляды.
Узнайте, готов ли Рафаэль отдать свою жизнь за исполнение мечты. Окунитесь в мир тайных желаний, запретных чувств и эмоций. Мир, где возможно абсолютно всё. Но какова цена такой возможности?
Официальный пресс-релиз концертной версии мюзикла «Шагреневая кожа». Мюзикл «Шагреневая кожа» — это полностью самостоятельный проект с новыми песнями. В основе концертной версии мюзикла про шагреневую кожу лежит сюжет мистического и философского романа Бальзака, с поэтическим прихотливым построением, тревожащим воображение своим драматизмом. Связующей нитью всех событий в мюзикле является персонаж Антиквар, представляющий собой некую отсылку к Мефистофелю Гёте; человек, который наблюдает за людьми со стороны, играя их судьбами, а Рафаэля обуревают желания славы, богатства, любви прекрасных женщин. Авторы мюзикла «Шагреневая кожа» не ставят под вопрос ценность этих устремлений, принимая их как данность. В мюзикле по шагреневой коже, как и в книге, звучат вопросы: какова плата за свершение мечтаний?
Что важнее для каждого человека? Честолюбие или простые понятные чувства: любовь и дружба? В роли Антиквара, отдавшего Рафаэлю злополучный кусок кожи, на сцену выйдет Кирилл Гордеев. Олицетворением светского общества, графиней Феодорой станет Вера Свешникова.
Эпопея буржуазного мира Оноре Бальзака
- Мюзикл "Шагреневая кожа" — Билеты на концерт в Санкт-Петербурге EPICENTER Concert Hall
- Шагреневая кожа | Колизей | | Санкт-Петербург
- Места проведения
- Эпопея буржуазного мира Оноре Бальзака
Краткое содержание «Шагреневая кожа»
- Блог "Разноцветный мир": Мюзикл "Шагреневая кожа", или На премьеру в театр драмы!
- Эпопея буржуазного мира Оноре Бальзака
- Краткое содержание «Шагреневая кожа» Бальзак О.
- Шагреневая кожа (автор). Кроссворд 7 букв
- Автор романа "Шагреневая кожа", 7 букв - сканворды и кроссворды
- Премьера мюзикла «Шагреневая кожа» в КЗ «Колизей Арена»
Оноре де Бальзак «Шагреневая кожа»
Очевидно, подобного рода катастрофы случаются в Париже на каждом шагу, и Бальзак — первый летописец подобных катастроф. Ничего необычного в этой катастрофе вроде бы нет. Человек находится на последней границе бедности, играет на последнюю монету, пытается использовать свой последний шанс и этот шанс упускает. Вот и вся история. Очевидно, что тайна не в бедности Рафаэля, а что-то стоит еще за этой бедностью, еще предполагается какая-то более глубокая тайна Рафаэля, тайна его проигрыша, тайна его отчаяния. Обретение могущественного артефакта Следующее место, следующее пристанище, которое временно обретает Рафаэль, — это лавка антиквара. Проиграв последний золотой, Рафаэль отсрочил свое самоубийство, не захотел бросаться в воды Сены при свете дня и должен скоротать время до более укромного, приличного замыслу вечера. И вот он идет в эту антикварную лавку, которая оказывается какой-то очень страной антикварной лавкой, многоэтажной, содержащей все богатства мира неожиданным образом. Перед этой лавкой антиквара меркнет пещера Алладина. Это собрание всех сокровищ, мыслимых и немыслимых. Среди этих сокровищ очень долго, на протяжении многих страниц путешествует Рафаэль, перебирает их, всматривается, грезит, пока наконец на верхнем этаже не встречает антиквара, и тот предлагает ему шагреневую кожу.
Сверхдраматизирован эпизод в игорном доме, невероятно гиперболизирован и преувеличен эпизод в антикварной лавке. Что-то нереальное, фантастическое и немыслимое есть в этой антикварной лавке, в которой содержится всё: от картин Рафаэля, Корреджо, Гвидо Рени и Сальватора Розы до античных бюстов, драгоценных камней, невероятных изделий эпохи Возрождения. Там есть всё: от геологических находок и египетских артефактов до произведений недавнего времени; вся история человечества от первобытности до современности представлена в этой так называемой лавке. Более того, перед глазами Рафаэля разворачивается даже геологическая история земли. Не совершает ли он некое путешествие по историческим лабиринтам, не проходит ли перед его взором калейдоскоп человеческой истории, прежде чем решится его судьба? И, наконец, совершается кульминация: шагреневая кожа вот в этом антураже, с такой подготовкой вручается Рафаэлю. Шагреневая кожа названа в книге талисманом, и этот талисман обладает магической силой. Вот как представляет сам старик свой волшебный предмет: «Тут, — сказал он громким голосом, указывая на шагреневую кожу, — соединены и желать и мочь. Тут — ваши общественные идеи, ваши чрезмерные желания, ваша неумеренность, ваши убийственные радости, ваши печали, заставляющие жить чересчур интенсивно; потому что страдание, быть может, не что иное, как жгучее наслаждение. Кто может определить точку, где сладострастие становится страданием и страдание еще является сладострастием?
Разве самый яркий свет идеального мира не ласкает зрения, между тем как самый сладостный мрак мира физического всегда режет глаза? Разве мудрость не зависит от знания, и что такое безумие, как не безудержное могущество? Этот антиквар, этот магический старик предупреждает юношу об опасности талисмана, но ведь тот вообще собрался в Сену. Шагреневая кожа — что это: волшебный предмет, который должен оберечь героя, или это роковой предмет, это предмет, который должен погубить его? Мы привыкли, что магические вещи так или иначе выполняют или спасительную функцию, являются помощниками, или роковую, погубительную функцию и являются предметами-совратителями. Какое значение имеет сама шагреневая кожа и тот договор, который заключает, принимая ее, Рафаэль с антикваром? Исполнение желаний и магия познания И, наконец, третье место, где оказывается Рафаэль, по сюжету, сразу после обретения шагреневой кожи, — это замок, это особняк богача Тайефера, который заводит новую газету и в честь этого устраивает пир.
Однако с каждым исполнением кожа уменьшается в размерах, одновременно сокращая и жизнь Рафаэля. Интересно, что Вера Свешникова выступит не только в роли актрисы, но и в роли продюсера нового мюзикла. На этом сайте мы используем cookie-файлы.
А благодаря множеству причудливых бликов, возникавших из смешения оттенков, из резкого контраста света и тени, эту чудовищную картину оживляли тысячи разнообразнейших световых явлений. Ухо, казалось, слышало прерванные крики, ум улавливал неоконченные драмы, глаз различал не вполне угасшие огни. Вдобавок на все эти предметы набросила свой легкий покров неистребимая пыль, что придавало их углам и разнообразным изгибам необычайно живописный вид. Эти три залы, где теснились обломки цивилизации и культов, божества, шедевры искусства, памятники былых царств, разгула, здравомыслия и безумия, незнакомец сравнил сперва с многогранным зеркалом, каждая грань которого отображает целый мир. Получив это общее, туманное впечатление, он захотел сосредоточиться на чем-нибудь приятном, но, рассматривая все вокруг, размышляя, мечтая, подпал под власть лихорадки, которую вызвал, быть может, голод, терзавший ему внутренности. Мысли о судьбе целых народов и отдельных личностей, засвидетельствованной пережившими их трудами человеческих рук, погрузили молодого человека в дремотное оцепенение; желание, которое привело его в эту лавку, исполнилось: он нашел выход из реальной жизни, поднялся по ступенькам в мир идеальный, достиг волшебных дворцов экстаза, где вселенная явилась ему в осколках и отблесках, как некогда перед очами апостола Иоанна на Патмосе пронеслось, пылая, грядущее. Множество образов, страдальческих, грациозных и страшных, темных и сияющих, отдаленных и близких, встало перед ним толпами, мириадами, поколениями. Окостеневший, таинственный Египет поднялся из песков в виде мумии, обвитой черными пеленами, за ней последовали фараоны, погребавшие целые народы, чтобы построить себе гробницу, и Моисей, и евреи, и пустыня, — он прозревал мир древний и торжественный. Свежая и пленительная мраморная статуя на витой колонне, блистая белизной, говорила ему о сладострастных мифах Греции и Ионии. Ах, кто бы на его месте не улыбнулся, увидев на красном фоне глиняной, тонкой лепки этрусской вазы юную смуглую девушку, пляшущую перед богом Приапом, которого она радостно приветствовала? А рядом латинская царица нежно ласкала химеру! Всеми причудами императорского Рима веяло здесь, вызывая в воображении ванну, ложе, туалет беспечной, мечтательной Юлии, ожидающей своего Тибулла. Голова Цицерона, обладавшая силой арабских талисманов, приводила на память свободный Рим и раскрывала перед молодым пришельцем страницы Тита Ливия. Он созерцал: «Senatus populusque romanus» Римский сенат и народ лат. Наконец, Рим христианский одержал верх над этими образами. Живопись отверзла небеса, и он узрел деву Марию, парящую в золотом облаке среди ангелов, затмевающую свет солнца; она, эта возрожденная Ева, выслушивала жалобы несчастных и кротко им улыбалась. Когда он коснулся мозаики, сложенной из кусочков лавы Везувия и Этны, его душа перенеслась в жаркую и золотистую Италию; он присутствовал на оргиях Борджа, скитался по Абруццским горам, жаждал любви итальянок, проникался страстью к бледным лицам с удлиненными черными глазами. При виде средневекового кинжала с узорной рукоятью, которая была изящна, как кружево, и покрыта ржавчиной, похожей на следы крови, он с трепетом угадывал развязку ночного приключения, прерванного холодным клинком мужа. Индия с ее религиями оживала в буддийском идоле, одетом в золото и шелк, с остроконечным головным убором, состоявшим из ромбов и украшенным колокольчиками. Возле этого божка была разостлана циновка, все еще пахнувшая сандалом, красивая, как та баядерка, что некогда возлежала на ней. Китайское чудовище с раскосыми глазами, искривленным ртом и неестественно изогнутым телом волновало душу зрителя фантастическими вымыслами народа, который, устав от красоты, всегда единой, находит несказанное удовольствие в многообразии безобразного. При виде солонки, вышедшей из мастерской Бенвенуто Челлини, он перенесся в прославленные века Ренессанса, когда процветали искусства и распущенность, когда государи развлекались пытками, когда указы, предписывавшие целомудрие простым священникам, исходили от князей церкви, покоившихся в объятиях куртизанок. Камея привела ему на память победы Александра, аркебуза с фитилем — бойни Писарро[8]Писарро Франциско 1475-1541 — испанский завоеватель Перу; с неслыханной жестокостью проводил колонизацию захваченных земель. Потом радостные образы рыцарских времен ключом забили из миланских доспехов с превосходной насечкой и полировкой, а сквозь забрало все еще блестели глаза паладина. Вокруг был целый океан вещей, измышлений, мод, творений искусства, руин, слагавший для него бесконечную поэму. Формы, краски, мысли — все оживало здесь, но ничего законченного душе не открывалось. Поэт должен был завершить набросок великого живописца, который приготовил огромную палитру и со щедрой небрежностью смешал на ней неисчислимые случайности человеческой жизни. Овладев целым миром, закончив обозрение стран, веков, царств, молодой человек вернулся к индивидуумам. Он стал перевоплощаться в них, овладевал частностями, обособляясь от жизни наций, которая подавляет нас своей огромностью Вон там дремал восковой ребенок, уцелевший от музея Руйша[9]Музей Руйша. Когда он смотрел на волшебный девичий передник какой-то гаитянки, пылкое его воображение рисовало ему картины простой, естественной жизни, чистую наготу истинного целомудрия, наслаждения лени, столь свойственной человеку, безмятежное существование на берегу прохладного задумчивого ручья, под банановым деревом, которое даром кормит человека сладкой своей манной. Но внезапно, вдохновленный перламутровыми отливами бесчисленного множества раковин, воодушевленный видом звездчатых кораллов, еще пахнувших морской травой, водорослями и атлантическими бурями, он становился корсаром и облекался в грозную поэзию, запечатленную образом Лары[10]Лара — герой одноименной поэмы Байрона, тип гордого, властного человека.. Затем, восхищаясь изящными миниатюрами, лазоревыми золотыми арабесками, которыми был разукрашен драгоценный рукописный требник, он забывал про морские бури. Ласково убаюкиваемый мирными размышлениями, он стремился вернуться к умственному труду, к науке, мечтал о сытой монашеской жизни, беспечальной и безрадостной, ложился спать в келье и глядел в стрельчатое ее окно на монастырские луга, леса и виноградники. Перед полотном Тенирса он накидывал на себя солдатский кафтан или же лохмотья рабочего; ему хотелось надеть на голову засаленный и прокуренный колпак фламандцев, он хмелел от выпитого пива, играл с ними в карты и улыбался румяной, соблазнительно дебелой крестьянке. Он дрожал от стужи, видя, как падает снег на картине Мьериса, сражался, смотря на битву Сальватора Розы. Он любовался иллинойсским томагавком и чувствовал, как ирокезский нож сдирает с него скальп. Увидев чудесную лютню, он вручал ее владелице замка, упивался сладкозвучным романсом, объяснялся прекрасной даме в любви у готического камина, и вечерние сумерки скрывали ее ответный взгляд. Он ловил все радости, постигал все скорби, овладевал всеми формулами бытия и столь щедро расточал свою жизнь и чувства перед этими призраками природы, перед этими пустыми образами, что стук собственных шагов отдавался в его душе, точно отзвук другого, далекого мира, подобно тому как шум Парижа доносится на башни Собора богоматери. Подымаясь по внутренней лестнице, которая вела в залы второго этажа, он заметил, что на каждой ступеньке стоят или висят на стене вотивные щиты[11]Вотивные щиты — щиты, которые древние римляне вешали в храмах в честь победы, одержанной над врагами. Преследуемый самыми странными фигурами, чудесными созданиями, возникшими перед ним на грани смерти и жизни, он шел среди очарований грезы. Усомнившись наконец в собственном своем существовании, он сам уподобился этим диковинным предметам, как будто став не вполне умершим и не вполне живым. Когда он вошел в новые залы, начинало смеркаться, но казалось, что свет и не нужен для сверкающих золотом и серебром сокровищ, сваленных там грудами. Самые дорогие причуды расточителей, промотавших миллионы и умерших в мансардах, были представлены на этом обширном торжище человеческих безумств. Чернильница, которая обошлась в сто тысяч франков, а потом была продана за сто су, лежала возле замка с секретом, стоимости которого было бы некогда достаточно для выкупа короля из плена. Род человеческий являлся здесь во всей пышности своей нищеты, во всей славе своей гигантской мелочности. Стол черного дерева, достойный поклонения художника, резанный по рисункам Жана Гужона, стоивший когда-то нескольких лет работы, был, возможно, приобретен по цене осиновых дров. Драгоценные шкатулки, мебель, сделанная руками фей, — все набито было сюда как попало. Незнакомец последовал за своим проводником, достиг четвертой галереи, и там перед его усталыми глазами поочередно прошли картины Пуссена, изумительная статуя Микеланджело, прелестные пейзажи Клода Лоррена, картина Герарда Доу, подобная странице Стерна, полотна Рембрандта, Мурильо, Веласкеса, мрачные и яркие, как поэма Байрона; далее — античные барельефы, агатовые чаши, великолепные ониксы… Словом, то были работы, способные внушить отвращение к труду, нагромождение шедевров, могущее возбудить ненависть к искусствам и убить энтузиазм. Он дошел до «Девы» Рафаэля, но Рафаэль ему надоел, и голова кисти Корреджо, просившая внимания, так и не добилась его. Бесценная античная ваза из порфира, рельефы которой изображали самую причудливую в своей вольности римскую приапею, отрада какой-нибудь Коринны, не вызвала у него ничего, кроме беглой улыбки. Он задыхался под обломками пятидесяти исчезнувших веков, чувствовал себя больным от всех этих человеческих мыслей; он был истерзан роскошью и искусствами, подавлен этими воскресающими формами, которые, как некие чудовища, возникающие у него под ногами по воле злого гения, вызывали его на нескончаемый поединок. Похожая своими прихотями на современную химию, которая сводит все существующее к газу, не вырабатывает ли человеческая душа ужасные яды, мгновенно сосредоточивая в себе все своя радости, идеи и силы? И не оттого ли гибнет множество людей, что их убивают своего рода духовные кислоты, внезапно отравляющие все их существо? Минуту смотрели они друг на друга, оба удивленные в равной мере. Затем, сочтя молчание незнакомца за пожелание, приказчик оставил его одного в кабинете. Пускались ли вы когда-нибудь в бесконечность пространства и времени, читая геологические сочинения Кювье? Уносимые его гением, парили ли вы над бездонной пропастью минувшего, точно поддерживаемые рукой волшебника? Когда в различных разрезах и различных слоях, в монмартрских каменоломнях и в уральском сланце обнаруживаются ископаемые, чьи останки относятся ко временам допотопным, душа испытывает страх, ибо перед ней приоткрываются миллиарды лет, миллионы народов, не только исчезнувших из слабой памяти человечества, но забытых даже нерушимым божественным преданием, и лишь прах минувшего, скопившийся на поверхности земного шара, образует почву в два фута глубиною, дающую нам цветы и хлеб. Разве Кювье не величайший поэт нашего века? Лорд Байрон словами воспроизвел волнения души, но бессмертный наш естествоиспытатель[12]…бессмертный наш естествоиспытатель… — то есть французский естествоиспытатель Жорж Кювье 1769-1832 , который путем сравнительно-анатомического метода восстанавливал ископаемые организмы по отдельным костям, найденным при раскопках. Образы встают, растут и в соответствии с исполинским своим ростом меняют вид целых областей. В своих цифрах он поэт; он великолепен, когда к семи приставляет нуль. Не произнося искусственных магических слов, он воскрешает небытие; он откапывает частицу гипса, замечает на ней отпечаток и восклицает: «Смотрите! После неисчислимых династий гигантских созданий, после рыбьих племен и моллюсковых кланов появляется наконец род человеческий, выродок грандиозного типа, сраженного, быть может, создателем. Воодушевленные мыслью ученого, перед которым воскресает прошлое, эти жалкие люди, рожденные вчера, могут проникнуть в хаос, запеть бесконечный гимн и начертать себе былые судьбы вселенной в виде вспять обращенного Апокалипсиса. Созерцая это жуткое воскрешение, совершаемое голосом одного единственного человека, мы проникаемся жалостью к той крохе, которая нам предоставлена в безыменной бесконечности, общей всем сферам, проникаемся жалостью к этой минуте жизни, которую мы именуем время. Как бы погребенные под обломками стольких вселенных, мы вопрошаем себя: к чему наша слава, наша ненависть, наша любовь? Если нам суждено стать в будущем неосязаемой точкой, стоит ли принимать на себя бремя бытия? При виде чудес, явивших молодому человеку весь ведомый нам мир, душа его изнемогла, как изнемогает душа у философа, когда он занят научным рассмотрением мира неведомого; сильнее, чем когда бы то ни было, хотелось ему теперь умереть, и он упал в курульное кресло[14]Курульное кресло — кресло, на котором восседали при исполнении своих обязанностей высшие римские магистраты: консулы, преторы и т. Картины озарились, головы дев ему улыбнулись, статуи приняли обманчивую окраску жизни. Втянутые в пляску тою лихорадочною тревогой, которая, точно хмель, бродила в его больном мозгу, эти произведения под покровом тени ожили, зашевелились и вихрем понеслись перед ним; каждый фарфоровый уродец строил ему гримасу, у людей, изображенных на картинах, веки опустились, чтобы дать отдохнуть глазам. Все эти фигуры вздрогнули, вскочили, сошли со своих мест — кто грузно, кто легко, кто грациозно, кто неуклюже, в зависимости от своего нрава, свойства и строения. То был некий таинственный шабаш, достойный тех чудес, что видел доктор Фауст на Брокене. Но эти оптические явления, порожденные усталостью, напряжением взгляда или причудливостью сумерек, не могли устрашить незнакомца. Ужасы жизни были не властны над душой, свыкшейся с ужасами смерти. Он скорее даже поощрял своим насмешливым сочувствием нелепые странности этого нравственного гальванизма, чудеса которого соединились с последними мыслями, еще поддерживавшими в незнакомце ощущение бытия. Вокруг него царило столь глубокое молчание, что вскоре он осмелился отдаться сладостным мечтам, образы которых постепенно темнели, магически изменяя свои оттенки по мере угасания дня. Свет, покидая небо, зажег в борьбе с ночью последний красноватый отблеск; молодой человек поднял голову и увидел слабо освещенный скелет, который с сомнением качнул своим черепом справа налево, как бы говоря: «Мертвецы тебя еще не ждут». Проведя рукой по лбу, чтобы отогнать сон, молодой человек отчетливо ощутил прохладное дуновение, что-то пушистое коснулось его щеки, и он вздрогнул.
Однако соразмеряй свои желания со своею жизнью. Она — здесь. При каждом желании я буду убывать, словно дни твои. Хочешь владеть мною? Бог тебя услышит. Да будет так! Таким образом, любое желание Рафаэля исполнится, но за это будет сокращаться и время его жизни. Рафаэль заключил договор со стариком-антикваром мотив сделки с дьяволом, связь с « Фаустом » Гёте , который всю свою жизнь сберегал силы, лишая себя желаний и страстей, и пожелал ему влюбиться в молодую танцовщицу. Герой загадывает устроить вакханалию кожа сжимается до таких размеров, что можно, сложив, положить её в карман. Он выходит из лавки и встречает друзей. Его друг, журналист Эмиль, призывает Рафаэля возглавить одну богатую газету и сообщает, что тот приглашён на празднество по поводу её учреждения. Рафаэль видит в этом лишь совпадение, но не чудо. Пиршество действительно соответствует всем его желаниям. Он признаётся Эмилю, что несколько часов назад был готов броситься в Сену. Эмиль расспрашивает Рафаэля о том, что же заставило его решиться на самоубийство. Женщина без сердца[ править править код ] Рафаэль рассказывает историю своей жизни. Герой воспитывался в строгости. Его отец был дворянин с юга Франции. Революция его разорила. Однако во время Империи он снова добился славы и богатства, благодаря приданому жены. Падение Наполеона стало для него трагедией, ведь он скупал земли на границе империи, отошедшие теперь к другим странам. Долгий судебный процесс, в который он втянул и сына — будущего доктора права — закончился в 1825 году, когда господин де Вилель «откопал» императорский декрет о потере прав. Через десять месяцев отец умер. Рафаэль продал всё имущество и остался с суммой в 1120 франков. Он решает жить тихой жизнью в мансарде нищенской гостиницы в отдалённом квартале Парижа. У хозяйки гостиницы, госпожи Годен, в Индии пропал без вести муж-барон.